Создание теории письма предполагает определение области грамматологии. Главной проблемой становится вопрос о том, что может означать наука о письме, если она основывается на ряде допущений, имеющих для Деррида принципиальную важность: 1) что всякая идея науки родилась в определенную эпоху письма; 2) эта идея науки была помыслена и сформулирована как задача, проблема и проект в языке, который подразумевает определенный тип структурно-аксиологической взаимосвязи между речью и письмом; 3) исходя из этого, эта идея тесно связана с понятием фонетического письма, которое выступало в качестве основы всех видов письма, несмотря на то, что математика как образцовая модель научности постоянно двигалась в противоположную сторону от фонетического письма; 4) понятие об общей науке о письме, по необходимости, возникло в течении определенного периода мировой истории ( начиная с XYII в.) и в границах определенной системы отношений между "живой" речью и начертанием; 5) письмо - не только обслуживающее средство науки и её объект, но и условие формирования episteme и, как указывал Э.Гуссерль, - условие возможности идеальных объектов и, следовательно, научной объективности вообще; 6) и, наконец, сама историчность неотделима от возможности письма в целом. Ещё не будучи объектом исторической науки, письмо открывает историческую область, само историческое становление как таковое. " Поэтому наука о письме должна искать свой объект в корнях научности. История письма должна быть связана с истоками самой историчности. Наука о возможности науки? Наука о науке, которая не должна больше иметь форму логики, а должна приобрести форму грамматики ? История о возможности истории, которая не будет более археологией, философией истории или историей философии ?"( 19, 27-28 )

Деррида пытается обратиться к таким проблемам и вопросам, которые классические науки о письме обязаны подавлять ради прогресса позитивных исследований. Вопрос же об источнике письма вполне мог бы парализовать историческое исследование фактов. Тем не менее, грамматолог, по мнению Деррида, вполне может избежать вопросов о сущности своего объекта в форме вопроса о его источнике: "Что есть письмо?", который означает: "Где и когда появляется письмо?" В научной практике ответы на подобного рода вопросы приходят достаточно быстро, поскольку вращаются внутри сферы понятий, которые редко подвергаются критическому анализу. Практически, большинство ответов кружат вокруг традиционной проблемы типологии письма и перспектив его развития. Все теории письма находились под влиянием традиционных метафизических оппозиций: оппозиций между природой и культурой, символом и знаком, чувственностью и рассудком, душой и телом, анализом и синтезом, абстрактным и конкретным. Деррида отмечает, что этот стереотип так или иначе проявляется во всех работах по истории письма. По его мнению, соревнование между историей письма и наукой о языке носило скорее враждебный, нежели дружественный характер. Философское обоснование и критические проблемы исчерпываются на нескольких страницах, после чего все смело переходили к экспозиции фактов. Обнаруживается глубокий контраст между теоретической хрупкостью конструкции и богатством исторической, археологической и этнологической информации. Кроме того, постоянно воспроизводится постулат о письме как о технике, обслуживающей язык. Деррида не обращается к общей сущности техники, которая достаточно философски разработана и нередко помогает, например, в понимании узкого и исторически определенного понятия "письма". Он убеждён, что понятие "техники" никогда не сможет прояснить проблемы письма, ибо определенный тип вопроса, касающегося значения и источника письма, предшествует или, по крайней мере, сливается с определенным типом вопроса по поводу значения и источника техники. В настоящее время, размышления по поводу теории письма должны соединить "позитивные" открытия и "деконструкцию" истории метафизики. Без этого любые проекты эпистемологического освобождения будут иллюзорными и ограниченными, лишь допускающими практические конвенции и концептуальные упрощения, которые не будут затронуты какой-либо формой критицизма. Будущее развитие грамматологии мыслиться на основе прекращения заимствования основных понятий из области наук о человеке или из традиционной метафизики. Грамматология не должна относиться к "наукам о человеке" и не должна быть одной из многочисленных региональных наук.

Для Деррида вопрос об источнике письма и вопрос об источнике языка связаны теснейшим образом. Отсюда становится необходимым обращение к достижениям и исследованиям современной лингвистики. В 60-е годы лингвистика прямо заявляет о своём доминирующем положении среди всех гумманитарных дисциплин. На XX Международном съезде лингвистов ( Бухарест, 1967 ) проблемы взаимосвязи наук о человеке сконцентрированы именно вокруг лингвистики. Эдвард Сепир провозглашает неразрывную связь лингвистики с антропологией, историей культуры, социологией, психологией и философией. Поскольку язык является одной из систем знаков, а лингвистика - наука о речевых знаках, то она должна являться центральной частью семиотики - науке о знаковой коммуникации. Необходимость же общей науке о знаках - "семиологии" провозгласил в XX веке Фердинанд де Соссюр. Язык является центральной семиотической системой. Как отметил крупнейший лингвист Л.Блумфилд: "лингвистика вносит основной вклад в семиотику". Почему? Центральной проблемой построения науки о знаках является проблема выяснения вопроса о том, что может служить отправным пунктом классификации знаковых систем. В качестве критерия было выбрано отношение между вербальной системой и всеми остальными типами систем, которые выступают в качестве заменителей устного языка. В этом смысле и письмо является вторичной и необязательной манифестацией устной речи. Даже базой формализованных языков выступает естественный язык, ибо в основе любого логического исчисления лежит постулат о существовании обычного языка. Идеоморфические системы (жесты) также косвенно связаны с естественным языком. Общесистематическая логика рассуждения в этом случае выглядит следующим образом: предметом семиотики является коммуникация, осуществляемая посредством сообщений любого вида; предметом лингвистики является коммуникация, осуществляемая за счёт сообщений на естественном языке, следовательно, лингвистика имеет безусловно более узкий предмет исследования. Однако же, любая внеязыковая коммуникация предполагает существование сообщений на естественном языке, но не наоборот. Главные аргументы следующие: а) с онтогенетической и филогенетической точки зрения все типы коммуникации предполагают существование языка; б) все они сопровождаются речевыми типами семиотического поведения; в) все случаи не речевого поведения могут быть вербализованы, то есть переведены в речевое поведение ( либо в проявленную, либо во внутреннюю речь ). Кроме того, научная методология лингвистики становится примером и образцом для гуманитарных наук. Нужно отметить, что научность лингвистики часто признавалось в связи с её фонологическими основаниями. Сепир писал, что фонетический язык первенствует над всеми другими типами коммуникативного символизма. Сознательная и систематическая фонологическая ориентация лингвистов ( Н.Трубецкой, Р.Якобсон) последовательно проводят соссюровскую установку на то, что фонология неразрывно связывает идею научности с лингвистикой. Перед исследовательской программой Деррида встаёт ключевой вопрос: имеет ли право грамматология ожидать от лингвистики существенной помощи или же основания лингвистики как науки будут мешать задуманному проекту науки о письме ? Для решения этого вопроса и анализа скрытого источника научности этой науки Деррида обращается к основному тексту по "общей лингвистике" Ф.Соссюра.

Принципиальным положением Соссюра является тезис о том, что изначальная сущность языка является независимой от письма. В этом он полностью примыкает к западной традиции истолкования соотношения между речью и письмом, которая восходит к Аристотелю. Соссюр подкрепляет это положение: " Язык и письмо суть различные системы знаков: единственный смысл второй из них - служить для изображения первой."(15,62) Определение предмета познания лингвистики как науки тесно связано с вопросом о том, какой тип слова можно принять в качестве её объекта и каково взаимоотношение письменного и устного слова. Соссюр достаточно четко определяет предметную область лингвистики как науки:" Предметом лингвистики является не слово звучащее и слово графическое в их совокупности, а исключительно звучащее слово."(15,63) Слово определяется как неразрывное единство понятия и голоса, смысла и голоса или, ещё точнее, единство обозначаемого и обозначающего. Эта последняя знаменитая терминологическая связка была впервые предложена именно в области одного только устного языка. Слово изначально является таинственным фактом единства "мысле-звука" и результатом этого единства. Для Соссюра это и выступает решающим фактором интерпретации письма. Письмо всегда выступает репрезентацией этого изначального единства понятия и акустического образа. Оно является вторичным по отношению к уже образованным единствам, в создании и образовании которых оно не играет никакой роли. Таким образом, за письмом признаётся узкая и производная функция. Узкая, потому что письмо есть лишь одна из многих модификаций, которые могут произойти с языком, чья сущность всегда остаётся изначальной и незамутнённой письмом. Производная функция письма заключается в его репрезентативности. Письмо всегда случайно, экстериорно, "знак знака", феномен, удваивающий сущность. Наконец, в системе Соссюра, письмо является исключительно фонетическим, а поэтому все метафизические и психологические предпосылки данной лингвистической теории описывают и отражают структуру строго определенного типа письма, который, по мнению Деррида, управляет целой культурой и наукой. Внутри данного типа письма находит своё обоснование наука, философия и, в особенности, лингвистика. Это даже скорее не структура, а модель или направляющий идеал развития, который никогда не может являться целиком и полностью фонетическим.

Итак, лингвистика как наука отдаёт абсолютную привилегию слову, а для того чтобы понять реальную природу человеческого языка необходимо всегда начинать с устного выражения. Деррида пытается разработать стратегию деконструкции данной модели. Это становится возможным, потому что цели и намерения, которые определяют общую лингвистику как науку, остаются внутри серьёзного противоречия. Её декларируемая цель действительно подтверждает стремление редуцировать письмо до уровня вторичного инструмента устной речи. Однако, её скрытый, невыраженный жест освобождает место для будущей общей грамматологии, где лингвистический фонологизм должен стать зависимой и ограниченной областью. Деррида пристальным образом всматривается и исследует это основное напряжение, возникающее между декларацией и скрытым жестом теории Ф.Соссюра.

Прежде всего, философ обнаруживает в теории швейцарского лингвиста достаточно сильные ограничения, связанные с выделением им всего лишь двух систем письма, которые определяются как системы репрезентации устной речи. Идеографическое письмо обозначает слово, изображенное одним знаком, не зависящим от звуков, входящих в его состав. Этот знак представляет слово в целом и выражает этим словом понятие. Пример тому - китайская письменность. Фонетическая система стремится воспроизвести звуковую цепочку, представляющую слово. Это - системы слоговые, буквенные, основанные на неразложимых элементах речи. Ограничение же, отмечаемое Деррида, связано с тем, что Соссюр оба этих типа письма связал с одним из центральных свойств лингвистического знака, его произвольностью ( например, понятие "сестра" никаким внутренним отношением не связано с последовательностью звуков в этом слове, ибо в другом языке это понятия вполне может выражаться другим звуковым рядом ). Соссюр исключает из компетенции семиологии как науки те способы выражения, которые покоятся на "естественных" знаках. В этом случае, для обозначающего используют слово "символ". Однако, символ никогда не бывает до конца произволен, никогда не бывает до конца пуст, поскольку в нем присутствует естественная связь между обозначающим и обозначаемым. Символ справедливости - весы нельзя произвольно заменить, скажем, колесницей. Соссюр же выступает против включения естественной связи в семиологию. Следствием этого является исключение символического, изобразительного письма ( естественное отношение фигуры и её подобия ), отметается понятие пиктографического или естественного письма. Именно здесь и обнаруживает Деррида грубость ограничений Соссюра. В дополнение к этому вводится ещё одна дополнительная граница: "Мы ограничимся рассмотрением фонетических систем письма и в частности той, которая употребляется и доныне имеет своим прототипом греческий алфавит."(15,65) Соссюра привлекает то, что с логической точки зрения греческий алфавит безупречен, ибо каждый простой звук в нем изображается одним графическим знаком, а каждый знак соответствует одному и тому же простому звуку.

Эти два ограничения как указывают на основные условия научности лингвистики, так и на то, что область лингвистики имеет твердые и незыблемые границы. Эта система, регулируемая внутренней необходимостью, является, в определенной степени, закрытой структурой. Исходя из того, что письмо является "изображением" языка, Соссюр без какого-либо ущерба исключает его из внутренней области своей системы. В связи с тем, что письмо как репрезентация не связано с внутренней системой языка, то в качестве образа оно может быть смело исключено и из системы реальности. Следовательно, область науки о языке очерчивается Соссюром с помощью старой метафизической сетки противопоставления внутреннего/внешнего, образа/реальности, присутствия/ репрезентации. Здесь просматривается тень Платона, который также мало был удовлетворен теорией образа и мимесиса. Теперь становится ясно, что исключительное внимание Соссюра к фонетическому письму связано с установкой, направленной на сохранение "внутренней системы", её закрытости. Соссюр свято верит в такую систему и утверждает её в качестве эпистемологической необходимости.Фонетическое письмо просто обязано сохранить в неприкосновенности эту "внутреннюю систему", даже если это не всегда удается сделать. Именно это является причиной особой привлекательности греческого языка как наиболее точной репрезентации.

Однако же, по мнению Деррида, вовсе не следует упрощать проблему. Соссюр далеко не удовлетворен этим состоянием и на этом не останавливается. В дальнейшем, в своей работе, он крайне много места уделяет этому внешнему феномену, этому изгнанному изображению. От этого, как он полагал, нельзя просто абстрагироваться: "Хотя письменность сама по себе чужда внутренней системе языка, всё же полностью отвлечься от письма нельзя: ведь это та техника, с помощью которой непрестанно фиксируется язык; исследователю надо знать её достоинства и недостатки, а также опасности, которые возникают при обращении к ней."(15,62 )

В чем же заключается опасность письма ? Письмо - наиболее вероломное вмешательство во внутреннюю систему языка, которое постоянно ей угрожает и разрушает её с течением времени. Письмо - это внешняя история, серия случайных воздействий на язык извне. Уже в "Федре" Платон говорил, что зло письма приходит извне, загрязняя речь. Соссюр выделяет три фактора, свидетельствующих о вероломстве письма: 1) язык развивается, письмо же имеет тенденцию к неподвижности. Написанное начинает не соответствовать меняющемуся произношению. Написанное перестаёт со временем иметь разумное оправдание; 2) расхождение между написанным и произнесенным: когда один народ заимствует у другого его алфавит, и часто случается, что средства чужой графической системы плохо приспосабливаются и приходится прибегать к уловкам: пользоваться двумя буквами для изображения одного звука. Таким образом, в письме много знаков для одного звука, много неоправданно лишнего; 3) орфография устанавливалась под влиянием ложной этимологии.

Деррида полагает, что в любой момент, когда современная наука, основанная на Логосе, будет стремится в своем движении к автономии, ей будет необходимо вновь и вновь нападать на "ересь" письма. Письмо объявляется архитипическим насилием, прорывом внешнего во внутреннее, вглубь живого самоприсутствия души в границах истинного Логоса. Письмо рассматривается как нечто телесно-материальное, внешнее духу. Это нечто вроде греха, которое зачастую определялось как извращение естественного отношения между душой и телом при непосредственном участии страстей. Письмо - чувственная материя и искусственная одежда. "Письмо скрывает язык от взоров: оно его не одевает, а рядит ," (15,71) - пишет Соссюр. Оно предстаёт перед нами словно развратное одеяние, карнавальная маска, которая обречена на проклятие. Эта обманчивая внешность языка создает фикции и чинит насилие. "Однако тирания буквы заходит ещё дальше: подчиняя себе массу говорящих, она тем самым может влиять на язык и менять его. Это случается лишь в высокоразвитых, литературно обработанных языках, где письменные тексты играют значительную роль. В такой обстановке зрительный образ может создавать ошибочные произношения."(15,69) Произношение лишних букв, орфографическое уродство, тератологические случаи вводят письмо в разряд патологических явлений.

Письмо знаменует собой разлад с Природой, узурпацию, которая связывается с теоретической слепотой к естественной сущности языка. Как техническое средство изобретение письма облегчает ношу естественного движения за счёт чего письмо приобретает, по мнению Соссюра, неоправданный "престиж". "Прежде всего графический образ слов поражает нас как нечто прочное и неизменное, более пригодное, нежели звук для обеспечения единства языка во времени. Пусть эта связь поверхностна и создаёт в действительности мнимое единство, всё же её гораздо легче схватить, чем естественную связь - связь звуковую."(15,64) То, что пленяет и очаровывает в письме так это то, что "графическое слово столь тесно переплетается со словом звучащим, чьим изображением оно является, что в конце концов присваивает себе главенствующую роль; в результате изображению звучащего знака приписывается столько же или даже больше значения, нежели самому этому знаку."(15,63) Причем это сплетение происходит до такой степени, что речь, в конце концов, становится зеркалом письма, "где говорят как пишут". И, естественно, что такая опасная неразборчивость, смешанность, бесчестное соучастие графа и фонемы выглядит крайне соблазнительным. В этой игре репрезентации, источник перестаёт схватываться, он подменяется разницей. Возникает теоретическая странность, которая связана с тем, что образ (письмо) принимает на себя все права реальности. Это и является для Соссюра ( как и для Руссо ) моментом забвения источника. Насилие этого забвения проявляется в том, что графический образ, в конце концов, заслоняет собой звук. Письмо как мнемотехника вытесняет живую и спонтанную память. Платон в "Федре" сравнивал письмо и речь как hypomnesis и mneme; письмо - вспомогательные записки к живой памяти. Литературный язык, по мнению Соссюра, ещё больше усиливает незаслуженное значение письма. Он имеет свои словари и грамматики, по книге и через книгу обучаются в школе; литературный язык выступает как кодифицированная система, а данный кодекс является сводом письменных правил, подчиненный орфографии. "В конце концов люди начинают забывать, что говорить научаются раньше, чем писать и естественное отношение оказывается перевёрнутым."(15,64) Таким образом, наука о языке должна добиться возвращения естественного, то есть простого и изначального взаимоотношения между речью и письмом, между внутренним и внешним. Во-первых, необходимо вернуться к естественному соединению смысла и чувства, которое бы переходило в связь смысла и звука. Ведь именно эта изначальная взаимосвязь извращена изначальным грехом письма. Уже Мальбранш объяснял первородный грех как невнимание, лёгкость и свобода по отношению к невинному божественному Слову.

Итак, "науки и искусства"(Ж.Руссо) предпочитают существовать внутри этого насилия письма, а их прогресс, на самом деле, связан с забвением источника и "развращенными манерами"(Ж.Руссо). По мнению Соссюра, лингвисты ослеплены блеском и роскошью письма, смешивают язык и письмо. Лингвисты заслуживают порицания, их моральная вина заключается в том, что они попали в "ловушку" письма; они очарованы графической формой, забывая, что язык имеет стабильную устную традицию, независимую от письма. Тем не менее влияние письма препятствует видению и осознанию этого. Попадая в эту "ловушку", лингвисты поддались силе воображения, чувственности и страсти. "Надо как можно скорее заменить искусственное естественным, но это невозможно, потому что звуки языка изучены плохо; освобождённые от графических изображений звуки представляются нам чем-то весьма неопределенным: возникает соблазн предпочесть - пусть обманчивую - опору графики."(15,70) Для Соссюра уступить "престижу" графики- это означает уступить силе страсти. И эту страсть, как отмечает Деррида, Соссюр критикует как психолог и моралист очень старой традиции. Тирания письма коренится в господстве тела над душой. Страсть характеризует пассивность и слабость души, моральное извращение. Извращение естественного отношения будет также порождать извращенный культ буквы-образа, который ведет к греху идолопоклонничества. Соссюр желает сохранить не только естественную жизнь языка, но и естественные свойства письма. Спонтанность жизни должна быть предохранена. Вот почему общая орфография должна держаться вдалеке от лингвистики, а увеличение диакритических знаков необходимо избегать. Фонологическое и естественное письмо может быть сохранено только при одном условии: оно должно стремится изображать одним знаком каждый элемент речевой цепочки. " По нашему мнению, фонологическое письмо должно обслуживать только одних лингвистов... За пределами науки фонологическая точность не очень желательна."(15,63 )

Совершенно ясно, полагает Деррида, что насилие письма, о котором говорит Соссюр, не может быть случайной аберрацией, а, скорее, должно быть обнаружено внутри самой речи. Соссюр должен был бы заинтересоваться этим вопросом, а, возможно, именно с этого и начать. Телеология швейцарского лингвиста ведет к интерпретации всего нефонетического внутри письма ( например, пунктуации ) как случайного события, как ситуации временного кризиса. Деррида полагает, что данная телеология должна быть в значительной степени проблематизирована. Соссюр не выходит за пределы психологии страстей при ответе на вопрос об условиях возможности подобной "узурпации" и "ловушки", в которую попадают лингвисты. Лингвистика в границах семиологии основывается на авторитете психологии. "Определить точнее место семиологии есть задача психологии."(15,54) Этот же приоритет психологии сознания и интуитивизма связан с ключевым естественным согласованием фонемы и смысла. Соссюр не поставил вопроса о возможности сверхинтуитивого. Подобно Э.Гуссерлю, он определил это сверхинтуитивное как кризисное. "Пустота символизма письменной нотации - в математической технике, например - также была для гуссерлевского интуитивизма тем, что далеко уводит нас от ясной очевидности смысла, то есть от полного присутствия обозначаемого, что и открывает возможность кризиса. Это действительно обуславливает кризис Логоса. Тем не менее, для Гуссерля, эта возможность остаётся связанной с каждым моментом истины и производством идеальной объективности."( 19,40)

Для Деррида очевидно также и то. что соссюровский психологизм не правомерен, поскольку психология не может приспособиться к пространству, которое определяет и устанавливает отсутствие того, кто пишет, она не может ничего сказать об отсутствующем референте. Письмо же является именем этих двух отсутствующих моментов. Кроме того, парадоксальность и противоречивость ситуации отмечается в том, что язык, с одной стороны, имеет наиболее стабильную, неизменную устную традицию, которая независима от письма, а, с другой стороны, Соссюр стремится объяснить "узурпацию" за счёт представления о длительной власти письма и продолжительности его воздействия. Парадокс очевиден: если устный язык столь стабилен и независим, то за счёт чего письмо получает столь громадный "престиж" ? Соссюр пытается в одно и то же время продемонстрировать искажение речи посредством письма и подчеркнуть естественную независимость языка. "Язык независим от письма."(15,52) Такова, по Соссюру, истина природы. Однако же природа поддаётся воздействию извне, которое видоизменяет её в её же внутренней сфере, денатурализируя и отдаляя природу от самой себя. Это внедрение внешнего и технического в её внутреннюю структуру является катастрофой, событием разрушающим природу, производит естественное отклонение внутри её границ. Как полагает Деррида, понятия стабильности, неизменности, длительности, которые сопровождают здесь мысли о взаимоотношении речи и письма, достаточно неопределенны и требуют тщательного анализа.

Кроме того, автор "Грамматологии" постоянно задаётся вопросом о том, почему вмешательство письма в речь связывается с понятием зла, деформации и агрессии ? Почему устный язык должен быть защищён от воздействия письма ? Почему указанная трансформации определяется всегда с позиции насилия ? Почему язык должен идти своим собственным внутренним путем, будучи не затронутым внешним воздействием ? На каком основании желают "наказать" письмо, создавая ему специальную резервацию, которая пытается удержать его на определенной дистанции ? Почему разбираемое игровое пространство между речью и письмом объявляется неестественным ?

Все ограничения и скрытые предпосылки соссюровского "Курса" дают основания Деррида предположить, что лингвистика в данном случае не является "общей лингвистикой", ибо своё внутреннее и внешнее она определяет через строгие лингвистические модели и не достаточно точно различает сущность от факта по уровню их всеобщности. Научная лингвистическая программа, определяющая границы языка как свои собственные границы, основывается на технической версии очищенного языка, создает проект для единого языка, общую семиотику, общую науку о знаках. В этом проявляется достаточно мощный завоевательный импульс Соссюра и, вообще, всех дискурсов знака. Деррида обнаруживает мифическое и логоцентрическое основание надежды на универсальный язык, предлагаемый семиотикой и структурализмом. Невозможно ограничить и собрать язык под некоторой "одной" версией абсолютного и окончательного "говорения" и фонетически-алфавитного письма. Жесткая связь системы языка с фонетическим письмом подавляет возможность более свободного размышления об источнике и статусе письма. Научный рационализм семиологического проекта не способен актуализировать проблему письма.

То, что постструктурализм, в лице Жака Деррида, приходит после дискурсов знака вовсе не означает, что "знак" как понятие должен быть отброшен. Скорее здесь подвергаются сомнению те допущения, которые гарантировали его использование и применение внутри семиотики и структурализма. И это подозрительное отношение к статусу знака возникает именно в процессе разработки и открытия альтернативного пространства для письма, в котором само письмо, его практика становится проблемой и основной границей исследования. Поэтому подход Деррида к структурализму связан не с подменой его новым методом или альтернативным множеством понятий, а - с переосмыслением самой природы знака исходя из перспективы письма, которое решительно подавлялось в дискурсах знака. Подобные дискурсы могут себя превзойти, стать постструктуралистическими, только через радикальное увиливание, отклонение от их собственных обязательств как перед наукой, так и перед знаком. Это и должно, в результате, поставить под вопрос их означивающую практику. Такой вопрос должен быть обращён на статус и сферу письма как знака и знака как письма. В своей избыточности, текст "Курса" Соссюра сам должен обеспечить свою собственную деконструкцию. Всякий текст через свою конфигурацию, особые пути следования, в своей неспособности до конца вычеркнуть возможность альтернативных интерпретаций, всегда будет превышать свои собственные декларируемые допущения. Практика чтения и письма Деррида постоянно пытается открыть уже то, что "работает" в тексте, он без конца движется по линии сил, уже локализованных в том или ином дискурсе. Гипотезы соссюровского текста также подвергаются деконструкции изнутри подобной стратегии чтения и письма.

Как уже выяснилось, логоцентризм всегда приостанавливал процесс свободного размышления по поводу источника и статуса письма. Однако, с другой стороны, именно Соссюр открывает сферу общей грамматологии, которая не только не должна исключать из своей области общую лингвистику, но должна включать её в себя. Конечно же, Соссюр не является грамматологом, ибо сохранил и поддержал бинарность знака, что явилось общей парадигматической структурой всей последующей структуралистской методологии. Однако, Соссюр одновременно сохраняет и стирает знак. Главной задачей деконструктивного чтения и становится демонстрация этого движения. "Соссюр внёс огромный вклад против метафизической традиции интерпретации понятия "знака", понятия, которое он заимствовал из этой же традиции."(Цит по: 20, 148) Он показал нераздельность обозначающего и обозначаемого как двух сторон одного и того же производства, невозможность односторонней принадлежности звукового элемента языку, отверг идею о фонетической сущности лингвистического обозначающего. Однако, на основании чего Деррида приходит к подобного рода выводам ?

Французский философ обращает внимание на главный признак языкового знака, выделенный Соссюром, - произвольность знака. "Мы хотим лишь сказать, что означающее немотиврованно, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи."(15,112 ) Тезис об условности знака касается лишь необходимой взаимосвязи между специфическим обозначающим и обозначаемым внутри естественного взаимоотношения между голосом и смыслом. По Деррида, именно этот тезис должен запретить радикальное различие между лингвистическим и графическим знаком. Он полагает, что мы должны исключить любое естественное отношение как из речевых, так и из письменных знаков как знаков немотивированных.

Исходя из положения об условности знака, можно смело бросить вызов соссюровской дефиниции письма как естественного символа языка. Соссюр ведь вполне ясно и определенно говорит о разнице между символом и знаком, когда отношение подобия в символе отличается от произвольности знака. Однако, в этом случае непонятно почему Соссюр называет письмо образом языка и начинает рассматривать язык и письмо как две различные системы знаков. Ведь он уже изначально исключает из своего анализа пиктографическое письмо именно потому, что оно для него является символическим. Поскольку знак у Соссюра принципиально не должен быть образом, то почему же письмо является таковым и связано отношением подобия с устной речью? Вот здесь то и обнаруживает Деррида явное противоречие между жестом и утверждением соссюровского дискурса. С полным правом, Деррида может предположить, что Соссюр никогда не был способен действительно думать о том, что письмо - репрезентация, символ устного слова. Скорее всего, целая часть его дискурса ( Гл.YI "Графическая репрезентация языка" ) не является научной, а её аргументы заимствованы из области психологии и метафизики.

Тезис о произвольности знака успешно объясняет и условность взаимоотношения между фонемой и графемой. Несмотря на то, что фонетическое письмо было принято западной традицией как идеал и модель для всех видов письма, оно, как считает Деррида, является нереализуемым идеалом, то есть не существует такого письма, которое было бы просто внешней стороной речи. Это происходит потому, что всякое фонетическое письмо связано с речью через двойное отсутствие: отсутствие не только референта ( которое оно разделяет с речью), но также и отсутствие самого пишущего. Не существует практики письма, которая бы оставалась верной фонетическому принципу. Это связано с тем, что письмо имеет излишние, добавочные моменты по отношению к речи. Это может быть зафиксировано в математических надписях, пунктуации, которые невозможно рассматривать лишь в качестве простых аксессуаров или дополнительных деталей, свойственных письму, или в опространствовании вообще. В опространствовании речь сталкивается с ситуацией своей собственной смерти. Опространствование и делает письмо возможным. Опространствование на письме, связанное с разрывами между буквами и словами, пунктуацией, символами пространства не может быть простым зеркалом временных разрывов между звуками речи. Письмо не может адекватным образом отражать речь, ибо начинает жить только в тот момент, когда живая речь умирает через опространствование. В алфавитном, фонетическом письме не может быть естественной репрезентации фонемы. Письмо не может быть образом устного слова, потому что фонема сама по себе невообразима , то есть не существует видимости, которая могла бы быть ей подобна. Графема, начертательная метка в системе фонетического письма не может иметь иконического, символического отношения к фонеме.

Таким образом, как отмечет Деррида, мы должны в одно и то же время мыслить письмо как внешнее по отношению к речи, но не являющимся её образом или символом, а, с другой стороны, мыслить его как внутренне речи, уже содержащей в себе письмо. И вновь философ задаётся вопросом: каким же образом язык является разновидностью письма? Каким образом язык может обнаружить своё основание в общей возможности письма, если граница между языком и письмом разрушена? Здесь же возникает потребность всё же объяснить ту "узурпацию", о которой говорил Соссюр и которая конечно же не может быть случайной.

В поисках ответа на эти вопросы, Деррида обращается к очень важной аналогии между языком и письмом, которую приводит Соссюр. Знаменитый лингвист полагает, что в слове важен не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют его отличать от всех остальных слов. В этом и заключается сущность произвольности и дифференциальности: любой сегмент языка может, в конечном счёте, основываться лишь на своём несовпадении со всем остальным. Языковая значимость, по Соссюру, не заключается и в понятийной стороне знака: понятие, которое связано с акустическим образом, находится в соотношении внутри знака, а этот знак, в свою очередь, находится во взаимоотношении с другими знаками. В письме же, иной системе знаков, наблюдается аналогичное положение дел. Соссюр пытается рассматривать эти свойства письма для прояснения вопроса о языке. Эти характеристики письма хорошо известны: а) знаки письма произвольны и нет никакой связи между написанием буквы и звуком, ею изображаемым; б) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная: одно и то же лицо может писать t по-разному или , соблюдая единственное условие, чтобы написание t не должно смешиваться с написанием других букв l,d; в) поскольку графический знак произволен, его форма мало существенна, а существенна лишь в границах, обусловленных системой; г) средство, используемое для написания знака, совершенно для него безразлично и на значение графических знаков никак не сказывается.

И здесь вновь: Соссюр против Соссюра. Оказывается, что ещё не будучи "отмечен", "представлен", "изображен" в графеме, лингвистический знак уже изначально является письмом. И здесь наиболее важным является уже не произвольность в качестве источника лингвистического знака, а его дифференциальность. Вернее, и то, и другое являются коррелятами. "В языке нет ничего кроме различий. Какую бы сторону знака мы не взяли, означающее или означаемое, всюду, наблюдается одна и та же картина: в языке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые различия и звуковые различия, проистекающие из этой системы."(15,75 )

Какие из этого можно сделать промежуточные выводы ? Поскольку, по определению, дифференциальность не несет в себе материально-чувственного элемента, то это положение начинает противоречить заявлению Соссюра о естественно-фонетической сущности языка. Это же и опровергает заявление о естественной зависимости графического обозначающего. Таким образом, Соссюр сам начинает противоречить своим же собственным предпосылкам, которые определяли выделение внутренней системы языка. На этом основании можно исключить положение о "естественной связи" звука и смысла, которое и давало основание Соссюру вынести письмо во внешнюю область.

Тезис о дифференциальности знака приводит Соссюра к важному выводу: формирование языка является условным процессом. "Язык - условность, а какова природа условно избранного знака, совершенно безразлично."(15,165) И здесь же ряд следствий: "Язык есть форма, а не субстанция", "язык есть членение, артикуляция."(15,164) Соссюр задаётся вопросом о том, каким образом формируется язык, языковая значимость. Вполне очевидно, что никаких предустановленных понятий, предшествующих знакам и словам, не существует; звуки как нечто готовое также не предшествуют понятиям. Таким образом, с одной стороны, само мышление есть туманность ( план смутных понятий ), где ничего не разграничено ( до языка нет никаких разграничений ), с другой, - звуковая субстанция ( неопределенный план звучания ), которая является пластичной массой, а не готовой формой, в которую вливается мысль. При формировании языка не происходит материализации мысли и спиритуализации звука. "Мысль-звук" требуют определенных членений, а язык формируется во взаимодействии этих масс. Членение дает представление о связи мысли-звука; каждый языковой элемент является вычлененным сегментом, в котором понятие закрепляется определенными звуками, а звуки становятся знаком понятия. Выбор определенного отрезка звучания для определенного понятия произволен, случаен. Язык есть ничто иное как ряд различений и сегментаций и, в этом смысле, является, по мнению Соссюра, таинственным явлением. Деррида полностью поддерживает это положение. Логика референции и логика различия не противостоят друг другу. Всякий раз, когда субъект воспринимает означаемый предмет и говорит себе: "Это нечто, находящееся извне, это за пределами моего мира", то он воспринимает лишь то, что может воспринять по логике различия с уже известным. Субъект способен идентифицировать предмет только внутри структуры различий. Для того, чтобы референция работала в процессе восприятия, она должна быть различающей. По Деррида, референция требует и нечто дополнительное для своего осуществления. Это то,что французский философ назвал "опространствованием", интервалом, промежутком для разграничения, размещением, расстановкой, разбивкой.

Соссюр обращается к разбору значимости с концептуальной стороны. Когда говорят о значимости слова, то говорят о его свойстве репрезентировать понятие, то есть о значении. Но значимость хотя и является элементом значения, но, тем не менее, должна чем-то отличаться от него. Слово не только сопоставлено с понятием ( то есть имеет значение ), но также сопоставлено и с другими понятиями, которые ему противостоят. Поэтому значимость говорит о способности слова входить в систему; слова определяются не своим содержанием, а отрицательно - своим отношением к другим членам системы. Оно есть то, чем не являются другие.

Наиболее важен разбор Соссюра значимости с материальной стороны. Эта значимость также образуется из отношения с другими элементами. В слове важен не звук сам по себе, а звуковые различия, которые позволяют отличать его от других. Звук, как элемент материальный, не может сам по себе принадлежать языку; для языка он нечто вторичное, лишь используемый языком материал. Значимости не могут быть смешаны с чувственно воспринимаемыми элементами ( ценность монеты определяет отнюдь не металл ). Означающее в языке не является чем-то звучащим; означающее в языке бестелесно и его создает не материальная субстанция, а исключительно те различия, которые ограничивают его акустический образ от других. Доказывается это той свободой, которой пользуется говорящий при произнесении того или иного звука при условии соблюдения границ, которыми данный звук отделяется от других: я могу произносить как угодно, но язык от этого не страдает. Но ведь и в письме мы обнаруживаем то же самое. Знаки письма совершенно произвольны, главное, чтобы написание одной буквы не смешивалось с написанием другой. Отсюда следует важный вывод о том, что и в письме начертательность, метка не столь значима. Исходя из прочтения этой части соссюровского курса Деррида делает ряд важных заключений:

1. Членение, дифференциальность не содержит внутри себя чувственного элемента. Не существует естественной связи звука и смысла. То, что конституирует язык, не связано с фонетическим характером знака. Язык формируется не фонетическим характером слова, а разницей, которая отделяет один звуковой образ от другого.

2. Дедукция фонетической субстанции у Соссюра приводит к выводу, что фонология является лишь вспомогательной дисциплиной и относится к акту говорения.

Таким образом, подрыв оснований метафизики логоцентризма возникает именно в тот момент, когда происходит отказ от связи лингвистики и семантики, когда исключается проблема смысла.

Копенгагенская школа лингвистики освобождает ещё более широкое поле исследования. Провозглашается независимость грамматики от семантики и фонологии. Эта свобода становится основным принципом глоссематики как формальной науке о языке. Идея чисто лингвистической функции и единство глоссемы исключает не только рассмотрение субстанции выражения (материальную субстанцию), но и субстанцию содержания (нематериальную субстанцию). Следовательно, эта функция становится независимой от семантики и психологии, с одной стороны, и от материальной субстанции (фонетической, графической), с другой. Изучение процесса функционирования языка и его игры предусматривает редукцию субстанции смысла и субстанции звука. Ельмслев прямо критикует идею естественной связи языка с субстанцией фонетического выражения. Он выносит эту проблематику за пределы лингвистики как науки. Только через понятие разницы между формой и субстанцией можно объяснить возможность речи и письма как выражений одного и того же языка. Если бы эти субстанции (либо какая-нибудь из них) были бы интегральной частью языка, то переход от одной субстанции к другой без трансформации языка было бы невозможным. Именно Ельмслев подтвердил тот факт, что написанный текст для лингвистики представляет такую же ценность как и устная речь, поскольку выбор субстанции здесь теряет своё значение. Х.Ульдалл ещё сильнее подчёркивает независимость фонетической и графической субстанции выражения: в орфографии отсутствует графема соответствующая акцентам произношения, а в произношении отсутствует фонема, которая бы соответствовала пространству между написанными словами.

Понятие "архэ-письма". Каким же образом язык является разновидностью письма ? Деррида полагает, что устный язык изначально и всегда принадлежал письму. Естественно, что это утверждение требует серьёзной модификации понятия "письма". Вполне ясно, что письмо не должно, в этом случае, фигурировать в узком и общераспространенном значении этого слова, поскольку такое письмо было бы невозможно ввести в сферу устного языка. В этом случае не только было бы невозможно избежать этноцентризма, но это бы вообще привело к смешению всяческих границ. Деррида отнюдь не ставит проблемы реабилитации общераспространенного понятия "письма" и изменения порядка взаимозависимости, который вполне очевиден. Фонологизм будет безразличен к каким-либо возражениям, ибо сохраняет общезначимые понятия речи и письма, которые определяют его фабрику аргументации и систему понятий, которые твёрдо "обжиты" историей. Деррида стремится показать, что произвольность письма в узко техническом значении этого слова по отношению к речи, феномен "узурпации", вполне реальное и очевидное массивное давление было возможно только при одном условии, что "изначальный", "естественный" язык никогда не существовал, никогда не был не затронутым и не повреждённым письмом, а всегда уже был письмом. Здесь Деррида вводит одно из своих ключевых понятий "архэ-письма", которое он продолжает называть "письмом", ибо оно связано с вульгарным значением этого понятия. Это расхожее понятие "письма", по мнению Деррида, не могло бы так интенсивно выделяться и исторически навязывать себя, если бы у речи не существовало потребности сместить его как своё другое и, в конце концов, уничтожить разницу. Казалось бы, если существует письмо в речи и отсутствует структурное различение между речью и письмом, то выбор Деррида понятия "письма", как оперативного термина, должен вызывать подозрение. Однако, философ постоянно подчёркивал, что то, чему он давал "прозвища" следа, резерва, различания, опространствования может быть названо письмом только внутри строго исторически ограниченного места, то есть внутри истории метафизики. Если бы, другими словами, история метафизики была бы иной, то данная проблематика "общего корня", "основания" могла бы быть вполне названа и "речью". Однако, в соответствии с метафизикой и её языком, который нам известен и единственно который мы и способны знать, текст философии (или литературы) всегда написан, а, с другой стороны, этот текст всегда обозначается западной традицией как речь ( например, "Платон говорит..." или "Как бы сказал Платон..." и т.д.) То, что написано прочитывается как речь или суррогат речи. Исходя из этого, "письмо" становится именем того, что никогда не именуется в западной традиции. Если Деррида и называет своё понятие "архэ-письмом", то только лишь потому, что письмо было объектом постоянного подавления внутри определенного репрессивного исторического движения. Вульгарное понятие "письма" должно быть подвержено деконструкции с помощью понятия "архэ-письма".

Понятие "архэ-письма" несомненно было вызвано соссюровской темой произвольности знака и его дифференциальности. Однако "архэ-письмо" не может рассматриваться как объект науки. Оно не может быть сведено к какой-либо форме присутствия, которое является гарантией объективности и фактом, упорядочивающим все отношения в пределах научного знания. Именно по этой причине, ставя под вопрос все некритически взятые положения "Курса", Деррида отвергает и возможность возникновения нового "научного" понятия письма.

"Архэ-письмо" должно быть в работе не только в форме и субстанции графического выражения, но также и в форме не графического выражения. Оно должно конституировать не только модель объединения формы со всеми видами субстанций (графической или какой-то ещё), но и процесс движения самого знака, связывающего план содержания и выражения вне зависимости от того, каким является это выражение. Этой темы безусловно не существовало в теории Ельмслева, ибо его лингвистика работала с общераспространённым значением понятия письма. "Архэ-письмо" является движением дифференции. Как условие возможности лингвистических систем, оно не может являться частью лингвистической системы и быть предметом её исследования. Но это вовсе не значит, что оно может исследоваться где-нибудь в другом месте. Это понятие никоим образом не может обогатить научные и позитивные описания.

По Деррида, мы должны мыслить письмо как игру внутри языка. В "Федре" Платон осудил письмо как игру - paidia- детскую забаву, противопоставив её тяжести речи. Теперь эта игра должна указывать на отсутствие "трансцендентального обозначаемого". Это - не игра в мире, а игра мира, которая должна мыслиться прежде всяких форм игры в мире. Исходя из открытости этой игры, мы уже изначально находимся в пределах становления произвольного знака.

Понятие "следа"(trace). Другим понятием, подменяющим понятие "архэ-письма" является понятие "следа" (trace). Эту структуру Деррида назвал также означивающей структурой ( structure significante ). Почему эту структуру Деррида называет "следом", что ведет его к выбору именно этого слова ? "Если слова и понятия получают значение только внутри последовательности различений, мы можем оправдывать свой собственный язык и собственный выбор терминов только внутри определенной топики ( ориентации в пространстве ) и данной исторической ориентации."(19,70) В связи с этим обоснование никогда не может быть абсолютным и четко определенным. Оно связано с особым состоянием сил и тенденций, определенным количеством данного материала, который и накладывает свой отпечаток на выбор автора. "Слово след относится к определенному числу современных дискурсов, чью силу я и намерен принять во внимание."(19,70) И это не значит, что Деррида их готов всецело принять. Просто слово "след" демонстрирует наиболее ясную связь с подобного рода дискурсами, которые должны быть приняты в расчет, поскольку уже продемонстрировали свою эффективность. Так, например, Деррида указывает на то, что его понятие связывается с центральными понятиями Э.Левинаса, которые он использовал для критики западной онтологии. Здесь нужно отметить, что движение дифференции имеет у Деррида немало обозначений: след, архэ-письмо, различание, рассеивание, опространствование, дополнение(supplement) и др. Все эти понятия формируют цепочку, где каждое понятие может подменяться другим, но где эти понятия не перекрывают друг друга. Каждая подмена одного понятия другим является смещением, сдвигом, который определяется различными метафорическими назначениями и нагрузками терминов. Существует ещё одна очень важная черта всех этих понятий. В их определении Деррида избегает связки "есть", указывающей на момент "присутствия". Например, различание - ни слово, ни понятие; опространствование - ни пространство, ни время; след - ни присутствие, ни отсутствие и т.д. Ни то\ни другое является одновременно и тем и другим, или, скорее, до некоторой степени и тем и другим. Деррида стремится найти место для вторжения новых понятий, которые больше не должны мыслиться в системе традиционных бинарных оппозиций. Деррида не пытается установить одно единственное главное слово; его словарь находится в постоянном движении. И такие ключевые слова как "архэ-письмо" или "след" времен "Грамматологии" не являются ключевыми в более поздних текстах.

Понятием "следа" Деррида обозначил общую возможность для говорения и всех систем письма. Зачастую понятие"следа" подменяется понятием "инфраструктуры". В перспективе этого переименования необходимо остановиться на отношении подобного рода понятий к основаниям структурализма и выяснить их постструктуралистический оттенок.

Главной характерной чертой логоцентризма и фоноцентризма является центризм - желание устанавливать "центральное" присутствие в начале и в конце. Это неискоренимое стремление к "центру" размножает иерархизированные противоположности. Изобретением понятий "письма" и "следа" Деррида пытается открыть особые структуры (инфраструктуры), способные демонстрировать сам структуралистический жест, который, по его мнению, всегда выступал в качестве наиболее спонтанного философского жеста. Французский философ обнаруживает большое родство между структурализмом и феноменологией, родство между структурной и эйдетической редукцией, намекая на то, что под прикрытием феноменологии, структурализм растёт и развивается. Cтруктурализм, "появившись в противовес экзистенциализму и феноменологии, в центре, в фокусе своего анализа, располагал систему, структуру таким образом, что традиционный субъект оказывался просто вписанным в неё, но он более не находился в ее центре так, чтобы мог довлеть над структурой, организовывать эту структуру и определять её."(1,2) И феноменологии и структурализму свойственна систематическая привилегия, отдаваемая серии, связанной в метафизике с формой, количеством, внутренней организацией, замкнутостью и закрытостью, статическим анализом, которая противостоит серии, касающейся содержания, качества, историчности, генетического анализа. В ХХ веке понятие "структуры" начинает подменять и заимствовать значение у традиционных метафизических терминов, использованных для обозначения самозамкнутой системы, таких как "эйдос", "сущность", "форма", "тотальность", "идея", "организм", "гештальт", "комплекс", "композиция". Понятие "структуры" разделяет со всеми этими понятиями качество замкнутости, в соответствии с которым переход от одной структуры к другой может мыслиться в понятиях "случайности" или "катастрофы". Структура всегда мыслиться центрированной, ибо ориентирована по отношению к точке присутствия или фиксированного источника. Этот элемент закрытости, которая избегает внешних воздействий, делает структуру скорее идеальной моделью, чем конструкцией de facto. Цель всей активности структурализма сводится к реконструкции "объекта" ради выявления общих правил его функционирования. Структура в качестве моделируемого объекта служит ради прояснения того, что не улавливается в естественном объекте. Таким образом, структурализм основывается на субъект-объектном различении. Власть исследователя, обеспечивающего естественный объект определенной рассудочностью, имитируя его в качестве структуры, крайне велика. Р. Барт говорил о том, что семиолог должен видеть движение знака в сфере сигнификации, исследовать его валентности и конфигурации. Ставя под вопрос оппозицию субъекта/объекта, Деррида выражает серьёзные сомнения в возможности объективного описания, о котором говорили почти все структуралисты.

Источник структуры лежит в понятии пространственности. Структура есть, прежде всего, конструкция, определяемая внутренним единством частей, архитектоника, имеющая определенное местонахождение. Структура топографична, связана с геометрическим или морфологическим пространством. Деррида стремится поставить под вопрос именно, имеющие решающее значение, геометрические и морфологические аспекты структуры. В его фокусе: определенная непространственность ( или изначальная пространственность) понятия "структуры". Возникает проблема: что же такое "структурность структуры", если на какое-то время исключить из этого понятия геометрическую репрезентацию единого и центрированного пространства по причине того, что доминирование этой метафорической пространственности в понятии закрывает вопрос о "структурности структуры" ? Задача Деррида: децентрировать структуру, мыслить её открытость или, лучше сказать, пытаться помыслить то, что остаётся открытым в закрытой структуре. Только вынося за скобки пространственность становится возможным мыслить "структурность" структуры. Она состоит в некоей "фундаментальной структуре", которая уже вряд ли и является таковой. Это, скорее,- "структурность открытого" или открытое, которое структурно. Здесь можно заметить, что каждое из этих понятий исключает другое: структурное и историческое, генетическое и статическое, структурно-замкнутое и открытое. Достижение этого фундаментального положения не может происходить ни из генетической, ни из структуралистской точек зрения, ни из их комбинации. Деррида ищет совершенно иной способ улавливания структурности. Что же, в этом смысле, может представлять такая "фундаментальная структура"? В чем заключается её структурность ? Она может быть обнаружена в возможности того, что одновременно открывает границы закрытой структуры и закрывает их, предохраняя от любого внешнего вмешательства. Этот принцип или возможность должны управлять как центрированием, так и децентрированием структур. Трансцендентальность этой структурности открытого является как условием возможности систематического структурализма, так и принципиальной невозможности структуралистической феноменологии. Структура у Деррида не имеет регионального значения и становится трансцендентальной областью открытого, которое является условием возможности структур. Структура - это след (trace). Науку о действиях следа Деррида называет "грамматологией". Грамматология становится "наукой о письме до речи" (19,52)

След, являясь условием возможности всякой сигнификации, является произвольным и немотивированным. "След "немотивирован", но не капризен."(19,46) Это не значит, что его "условность" связана с тем, что выбор обозначающего является делом говорящего. Просто оно не имеет "естественной привязанности" к обозначаемому внутри реальности. Идея "естественности" ставится под вопрос. Немотивированность следа должна быть понята как операция, а не как фиксированное состояние, как активное движение, длящееся установление знака, а не заданная структура. Причем это движение является открытым и таинственным. Как раз след и обозначает это неопределенное и произвольное установление и становление знака. Фактически, по мнению Деррида, Соссюр должен был бы сказать: "ни символ, ни знак, а - становление знаком символа."(19,47)

След не должен иметь природу тех оппозиций, которые он объясняет, иначе он будет принадлежать порядку того, что он призван объяснить. Только путем постановки под вопрос авторитета присутствия и его противоположности - отсутствия след может достигнуть того, что он стремится достигнуть. След должен быть радикально чужд тому, что он стремится объяснить. По этой же причине, он - до-логичен. Как объясняет Деррида в своей работе "Limited Inc.", законы следа должны управлять возможностью всякой логической пропозиции. Исходя из этого, "ни установленная логика, ни какое-либо правило логического порядка не может накладывать свои нормы на эти до-логические возможности логики. Такие возможности не "логически" изначальны или вторичны по отношению к самой логики. Они (топологически?) чужды ей, но не в качестве её принципа, условия возможности или "радикального" основания."(Цит.по:20,149) Деррида определяет след, когда он пишет в "Грамматологии", что "здесь структура означает ни к чему не сводимую сложность внутри которой мы только и можем что формировать и смещать игру присутствия или отсутствия: это - то, внутри чего метафизика может производиться, но что не может ею мыслиться."(19,167)

След должен мыслиться до всякой сущности. Сфера сущности, до того как определиться в качестве момента присутствия, устанавливается в соответствии со структурно-генетическими возможностями следа. След не может быть сущностью, ибо он не зависит от категорий присутствия и отсутствия. След находится за пределами категорий сущности и существования. Он не имеет стабильного характера, идеальной идентичности и автономии. След не является субстанцией. Его "сущность" не имеет сущности. Тем не менее след обладает определенной универсальностью. Поскольку он не является сущностью, то и не может быть как объектом, так и наиболее очищенной формой гуссерлевского Wesenschau. След не может быть коррелятом феноменологически редуцированного восприятия. Он не может быть "принципом всех принципов", то есть архитипической формой очевидности непосредственного присутствия самой вещи in propria persona. Следа и нет как такового. Он не может являться ноэмой восприятия. Он избегает любой феноменологизации, поскольку никакое феноменологическое зрение не может его зафиксировать. Следы самоукрываются, стирают себя и исчезают. они утверждаются именно в тот момент, когда отрицаются и исчезают.

След - не в большей степени естественный, чем культурный; не более физический, чем психический; не более биологический, чем духовный. Он не может присутствовать ни за счёт чувственности, ни за счёт рассудка. След является до-онтологическим. Он не может быть описан в традиционной системе оппозиций присутствия и отсутствия, бытия и ничто, поскольку именно их то он и пытается объяснить. Таким образом, след должен мыслиться как альтернативное пространство оппозиционных категорий. Однако, это не значит, что след есть нечто иррациональное. Если следы являются условиями возможности всей сигнификации, то они должны быть радикально чужды той сфере понятий и логики, которую они стремяться объяснять. След ни "логически", ни с какой-либо временной позиции предшествует метафизической концептуальности, а, скорее, топологически ей чужд, являясь, с другой стороны, её условием возможности и "радикальным" основанием.

След возникает и проявляет себя только как разница, но никогда не присутствует как таковой. Движение следа, бесспорно, затемнено; оно и производится в качестве самозатемнения. Всё начинается со следа и не существует до него. Он не зависит от какого-либо чувственного, акустического, визуального или графического элемента. Однако, хотя он и не присутствует, и не существует, он не просто отсутствует, а есть нечто уникальное, трансцедентное, которое определяет условие возможности того, что может быть названо "знаком". "Немотивированность" знака требует синтеза, в котором полностью другое объявляется как таковое внутри того, что не есть оно само при отсутствии какой-либо простоты, идентичности, подобия или целостности. Оно объявляется как таковое: здесь мы имеем всю историю, которую метафизика определяла как скачок от "не живого" к сознанию, проходящий через все уровни живой организации."(19,47) Если всё же попытаться дать дефиницию следа с использованием традиционных понятий, то, скорее всего, след есть "сущность" структурно-генетической разницы. Все оппозиции имеют смысл только после самой возможности следа. "Например, ценность трансцендентального архэ (archie) должна быть ощутима до того, как позволить себе быть стертой. Понятие архэ-следа должно согласовываться как с этой необходимостью, так и с этим уничтожением. Фактически, это противоречит и не может быть принято внутри логики тождества. След есть не только невидимый источник. В пределах дискурса, который мы поддерживаем и в соответствии с которым мы следуем, это означает, что источник даже не скрывается или исчезает, то есть он конституируется только за счет не-источника, следа, который, таким образом, становится источником источника."(19,61) Если все начинается со следа, тогда не существует какого-либо предшествующего всему изначального следа. Речь идет о критике как трансцендентального, так и эмпирического источника. Понятия трансцендентализма связаны с темой присутствия и участвуют в движении, редуцирующем след. Поэтому, когда Деррида говорит, что след является абсолютным источником смысла, то это свидетельствует о том, что абсолютного источника смысла не существует вообще.

Необходимо отметить синтетические особенности следа. Инфраструктурный процесс объяснения отличается от спекулятивного способа разрешения противоречий, поскольку он поддерживает противоположности, предохраняя их от включения в более высокое единство, где они "снимаются". След объясняет одновременно оба плюса оппозиции, концептуальной или дискурсивной, не уничтожая разницу, мысля противоположности без противоречия ( например, как присутствие и отсутствие, чувственное и интеллигибельное, эмпирическое и трансцендентальное). Это происходит потому, что сами следы ни присутствуют, ни отсутствуют, они - ни эмпирическое, ни трансцендентальное и т.д. След даёт возможность увидеть как одно понятие возникает как различание ( differance ) другого. Следы указывают на более "изначальные" и "простые" синтезы, чем те способы объединения, которые предлагают различные способы философского синтезирования. Что касается инфраструктур, синтез характеризует некоторую сложность, которая поддерживается неопределенным количеством возможностей, у которых нет потребности находится в отношении антитетического контраста друг к другу как в ситуации классического синтеза. Этот изначальный синтез связывает вместе противоположности, гетерогенные понятия, уровни, объясняя их совместимость в данном контексте, сохраняя их разницу. В этом смысле данные синтезы могут быть сравнимы со сценами или синопсисом в том смысле, что не уничтожают разницу, пространственность и не ищут гомогенного единства. Деррида говорит о "сцене письма". Но сцена - не сцена присутствия, интенциональности или сознания, а сцена - след и разница.

След является тем, что связывает вместе все нити соответствий среди определенных гетерогенных точек присутствия внутри дискурса или текста. Письмо - матрица структурно-генетических различений. Однако, след не есть нечто предшествующее в качестве недифференцированной полноты, которая затем подвержена фрагментации. След, наоборот, предшествует всякому недифференцированному единству. След, как отмечал Деррида, " держится в резерве оппозиций и разниц, которые процесс различания будет выводить на свет; противоположности и оппозиционные пары поднимутся из хаоса этого диакритического, различающего, откладывающего резерва."( 19,127)

Инфраструктурный синтез изначален именно потому, что должен объяснить возможность какого бы то ни было единства. Этот синтез не является закрытым, а поддерживает все многообразие возможностей. Такой "синтез" должен объяснить синтез. Инфраструктуры представляют собой пучки возможностей, а тип соединения имеет структуру лоскутного одеяла, переплетения которого позволяют различным линиям смысла как разделяться, так и находиться в состоянии готовности соединиться вновь.

По Деррида, новые знаки будут вырастать из знаков. Генетическая система будет отсылать от одного знака к другому. То, что развёртывает движение означивания является тем, что делает невозможной остановку этого движения. Никакая манифестация не открывает присутствия, а представляет знак, отсылающий к другому знаку. Идея манифестации есть идея знака. Не существует такой феноменальной области, которая бы редуцировала знак, а обозначаемая вещь показалась бы в ней в лучах своего присутствия. "Сама вещь" есть уже всегда репрезентант, укрытый от простоты интуитивной очевидности. Реперезентант функционирует только посредством обращения к интерпретанту, который сам является знаком. Возникает безграничная игра отсутствия трансцендентального обозначаемого, разрушающая метафизику присутствия. "Обозначающее обозначающего" описывает движение языка в его источнике. Референт, обозначаемое не есть нечто радикально другое, находящееся за пределами процесса означивания. Просто обозначаемое занимает своё место в другой цепочке обозначающих, и, поэтому, любая цепочка должна содержать в себе своё другое. Это перекрывание, настилание внахлёст и есть процесс оставление следов, когда след одного обозначающего может быть обнаружен в другом. Любой референт, находясь в иной цепочке обозначающих, уже является обозначающим. Метонимия показывает процесс внутреннего оставления следов. Отсюда, любой текст производится только за счёт трансформации другого текста.

Наука о "произвольности знака", наука о немотивированном следе - грамматология будет охватывать безграничную область, внутри которой лингвистика, как результат абстрагирования, будет описывать свою собственную область с границами, которые Соссюр приписал своей "внутренней системе". Таким образом, становится возможным подменить семиологию грамматологией в программе сссюровского "Курса". И эта подмена необходима, чтобы предоставить теории письма необходимую сферу деятельности. В свою очередь, это будет являться и освобождением семиологического проекта, который всё еще находится под контролем лингвистики, являющейся его центром. а лингвистический знак - его моделью.

Понятие "diffеrance". След, по Деррида, есть также и differance. Этот термин является неологизмом или, скорее, неографизмом, который заключает в себе два значения: "различание" и "откладывание". Во французском языке слово "differance" пишется через "е". "Это лингвистическая, языковая бессмыслица, но вместе с тем это нововведение, которое имеет продуктивный методологический смысл."(1,9) Отвечая на вопрос о том, что означает буква а в этом слове, Деррида говорит: " Вы заметили, что эта а пишется или читается, но не может быть услышано. И прежде всего, я настаиваю на том факте, что любой дискурс - например наш, в этот момент - в этом измерении, этой графической и грамматической агрессии, предполагает неразрывное отнесение к немому вторжению написанного знака. Форма Present participle глагола defferer, на котором моделируется это существительное, связывает вместе некую конфигурацию понятий, которые я сохраняю систематически и неразрывно, каждое из которых внедряется или скорее подчеркивается в решающий момент работы. "(1,78)

Знак, и это общепринято, полагается на месте самой вещи, наличествующей вещи, которая выступает его значением или референтом. Знак представляет присутствующее в его отсутствии. В этом заключается его репрезентативная функция. Итак, знак занимает место наличного. Когда мы не можем схватить или показать вещь, положение или состояние чего-либо присутствующего, когда оно не может быть представлено непосредственно, мы означиваем, пользуемся знаком в качестве окольного пути. Мы принимаем или предоставляем знаки. Мы сигнализируем. Знак, в этом смысле, является отложенным присутствием. Циркуляция знаков всегда откладывает момент нашей встречи с самой вещью, момент, при котором мы можем присвоить её, приобрести или истратить вещь, прикоснуться или воочию узреть момент ее присутствия. В этом заключена классическая структура знака и означивания как откладывания. Эта структура предполагает, что знак, который откладывает присутствие, может быть воспринят только на основе присутствия, которое он откладывает и приближает отложенное присутствие, стремясь присвоить его заново. По этой классической семиологической схеме, подмена самой вещи знаком является вторичной и произвольной операцией. Вторичной - за счет изначального и утраченного присутствия из которого выводится знак; произвольной - поскольку опять же касается этого конечного и утраченного присутствия, по отношению к которому знак является опосредующим движением.

Ставя под вопрос временно-условный и вторичный характер этого замещения, Деррида пытается подойти к некоторому изначальному различению, которое он и называет differance. Однако, изначальному не в смысле ousia или архэ. Для того чтобы серьезно усомниться в вторичных и условных характеристиках знака, противополагая им особую "первичность" differance, Деррида выдвигает два важных допущения:

1) о недопустимости включения differance в понятие знака, который всегда означает репрезентацию чего-либо присутствующего и созданного в системе мысли и языка, управляемыми идеей присутствия и устремленными в ее сторону;

2) о необходимости поставить под вопрос авторитет присутствия и его симметричной противоположности - отсутствия. Казалось бы, в этом случае, сам вид вопроса напоминает хайдеггеровский и ведет к проблеме онтически-онтологической разницы. Здесь можно лишь отметить, что между разницей как замедлением-овременением, которая не должна больше быть воспринята в горизонте присутствия, и тем, что Хайдеггер говорит в "Бытии и времени" о темпорализации как трансцендентальном вопросе о Бытии существует четкая сообщаемость, которая у Деррида отнюдь не исчерпывает эту проблему.

Для французского философа наиважнейшим становится вопрос о взаимосвязи замедления-овременения и опространствования в differance. Мы уже отмечали, что Соссюр явился первым мыслителем выдвинувшим идею произвольного характера знака и его дифференциальную природу в качестве основания общей семиотики и лингвистики. Элементы означивания функционируют не за счет уплотненной силы их ядер, а через сеть оппозиций, которые их связывают и разделяют. Соссюр начал разговор о текстуальном функционировании языка как пространстве произвольных кодов. Поскольку в языке существуют только различия без каких-либо позитивных понятий, то он не имеет ни идей, ни звуков, которые бы предшествовали лингвистической системе. В языке существуют лишь концептуальные и фонетические различения, исходящие из его системы. Поясним это ещё раз. Расположение фонетических означающих в слове "лошадь" не означает непосредственно понятие лошади, а отмечает отсутствие всех других обозначающих, которое является причиной идентификации понятия лошади, возникающей именно по причине отсутствия. Сумма парадигматических элементов ( лексика ) и их возможные синтагматические отношения ( грамматика) обозначаются Соссюром словом langue, характеризующим целостную структуру языка в любой данной точке. Значение данного оповещения ( parole ) определяется за счет его дифференциального отношения с langue скорее, чем в непосредственной референции. Значение возникает лишь косвенным образом посредством различных сравнений с цельностью langue. С одной стороны, обозначающие устраняются синтагматически; например, глагол должен быть невозможен в определенном положении в предложении. Как ансамбль грамматических определений, синтагматических различений язык устанавливает требуемый тип лингвистического единства ( не глагол, не существительное и т.д.) С другой стороны, парадигматическая дифференцирующая функция специфицирует значение лингвистического понятия за счет его отличия от других понятий, которые могут занимать ту же самую позицию внутри синтагматической системы предложения (ни кошка, ни лошадь и т.д.) Таким образом, знак связан скорее со значимостью, чем с референцией. Значение возникает как результат внутреннего функционирования лингвистической структуры, а не за счет языкового схватывания мира или вхождения мира внутрь языка. Мир идентифицируется исходя из структуры langue. Таким образом, дерево может быть схвачено только потому, что система противоположных элементов в языке полагает понятие "дерева", ценность которого является внутренней по отношению к системе, с которой может быть идентифицировано актуальное дерево. Функция референции, за счет которой язык указывает на запредельные себе объекты, полностью сводится к означиванию, посредством которого язык приписывает вещам значение. На вещь можно указать только потому что язык может снабдить ее значением.

Исходя из всего этого, Деррида закрепляет ряд важных следствий. Обозначаемое как понятие и идеальное значение не может быть "в себе" и самодостаточным. Оно вписано в систему, внутри которой соотносится с другими понятиями по принципу контрастивности. Систематическая игра различания, differance не может быть просто понятием, а, скорее, возможностью концептуального процесса и системы как таковой. По этой же причине, differance не может восприниматься как просто слово, то есть спокойное и аутореферентное единство понятия и фонетического материала. Поскольку в языке существуют только различия, то таксономическая операция может представлять систематическую, статистическую и классификационную опись языка. Это, - с одной стороны. С другой, эти различения играют: в языке, в речи, при обмене между языком и речью. Эти различия воздействуют, влияют. Они не могут упасть с неба, быть данными в полностью сформированном виде или быть "записанными" в сером веществе головного мозга. Они "историчны". Чуть позже мы поясним по какой причине подобные понятия берутся Деррида в кавычки.

То, что написано как differance будет мыслиться как игровое движение, которое "производит" эти различения и отвечает за их результаты и эффекты. Это не означает, что differance, производящий различение, будет существовать в каком-то неизменном или недифференцируемом присутствии. И "в этом смысле differance, не следует за первоначальным и неразличимым единством некой наличной возможности, которую я мог бы скрыть подобно растрате, расчетливо отложенной мной или сэкономленной. То, что замедляет (deffers) присутствие, напротив, есть то же самое основание, на котором присутствие проявляется или желается в том, что представляет его, его знак, его след..."(1,78) Differance - структурированный и дифференцированный источник. Хотя имя "источник" здесь не совсем уместно. "Во-первых, differance отсылает к (активному и пассивному) движению, которое заключается в задержке посредством замедления, делегирования, отсрочки выводов, отклонения, откладывания, возвращения."(1,78) Нет никакого присутствия до и после семиологической разницы.

Differance - движение, в соответствии с которым язык или какой-либо код конституируется "исторически" в виде волны различений. Слова "исторически", как и "движение", "конституирование" берется в кавычки не случайно. Все они должны быть поняты вне метафизического языка, в котором существуют. Differance - не более статический, чем генетический; не более структурное, чем историческое. Оно вне противопоставления генетической и структурно-таксономической позиций.

Различения "производятся", откладываются за счет differance. Но что откладывает и кто откладывает ? Что есть differance ? Все эти вопросы открывают новую плоскость проблематики Деррида. Если пытаться на них ответить, то неминуемо попадаешь в ту область, которую стремится избежать французский философ. Если принимается обозначенная форма вопроса в его синтаксисе и значении ( "Что есть ?", "Кто есть ?" и т.д. ), то мы должны предположить, что differance произошел или случился, то есть рассматривается на основе определенной точки присутствующего бытия и является некоторой формой, вещью или состоянием. Что - присутствующее бытие. Кто - субъект. Однако, Соссюр незря провозгласил положение по которому язык не есть функция говорящего субъекта. Это означает, что субъект ( в своей самоидентичности и самодостаточности ) вписан в язык и становится говорящим субъектом только согласуя свою речь с системой языковых правил как системой различий, согласуя с общим законом differance и тем принципом языка, о котором Соссюр сказал, что он есть "устный язык минус речь". Исходя из этого, различение есть также отношение речи к языку, окольный путь через который должен пройти субъект для того чтобы начать говорить. Субъект становится означивающим ( означивающим ли за счет речи или другого знака ) субъектом только вписываясь в систему различий. Именно в этом смысле, говорящий или означивающий субъект не может присутствовать по отношению к самому себе как говорящий или означивающий без игры лингвистического или семиологического differance.

Возникает законный вопрос: неужели этот субъект не может предстать перед самим собой в молчаливом и интуитивном акте самосознания до речи и каких бы то ни было знаков ? Этот вопрос означает, что за пределами знакового пространства возможно нечто подобное сознанию. Но что такое сознание ? Сознание обналичивает себя перед мышлением только в качестве самоприсутствия, восприятия Я в настоящий момент времени. Как и категория субъекта не может мыслиться без отношения к присутствию в качестве сущности или субстанции, так и субъект в качестве сознательного агента не может проявляться по иному, нежели чем в самоприсутствии. Привилегия отданная сознанию означает привилегию отданную присутствию, которая метафизична, и требует деконструкции.

Казалось бы в акте означивания мы всегда повторяем некоторую вещь, которая всегда уже была, которая присутствует или существует. Но вот здесь то мы и приближаемся к сути парадокса: то, что всегда уже было изначально не может иметь обычный статус присутствующего, которое отодвинулось в прошлое или статуса прошлого настоящего, ибо для этого нужен абсолютный источник ( трансцендентальное обозначаемое ), нечто такое, что было бы нам дано абсолютным образом в полноте своего присутствия в языке. А вот от этого Деррида как раз и отходит, измышляя этот необычный термин. Отношение с прошлым, с вегда-уже-там никогда не дает полного присутствия источника. След отсылает к абсолютному прошлому, потому что он заставляет нас понимать, что прошлое не может быть осознано в форме восстановленного присутствия как настоящее - прошлое. А поскольку прошлое всегда обозначает только настоящее-прошлое, то прошлое, сохраняемое и удерживаемое в следе, уже не может именоваться "прошлым". "Понятия настоящего, прошлого и будущего, все то в понятиях времени и истории, что обозначает их очевидность, метафизическое понятие времени вообще не может адекватно описать структуру следа."(19,67) След и есть " различание", которое является не более чувственным, чем рассудочным. Differance допускает артикуляцию речи и письма, обозначающего и обозначаемого, плана выражения и содержания. Деррида обращает внимание на то, что если бы язык не бы в этом смысле уже письмом, то вывести "изображение знаками" было бы невозможно, а классическая проблема взаимоотношения между речью и письмом никогда не могла бы возникнуть. Позитивная наука может описать только факт и последствия "различания", но не может существовать науки о "differance", точно так же как невозможно иметь науку об источнике самого присутствия, то есть науку о не-источнике.

Деррида подчеркивает, что "differance"- "это не ключевое понятие, повторяю я, но это скорее тот мотив, который вписывается в открытую цепочку подобных новообразований, подобного рода аналогий."(1,9) "Различание" есть, с другой стороны, импринт (запечатлённый отпечаток). Хорошо известно, что Ф.Соссюр различал "акустический образ" от объективного звука. "Словесный образ не совпадает с самим звучанием и он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним понятие."( 15,51) Описывая структуру речевого акта, он обратил внимание на говорящего, где явления сознания, называемые "понятиями", ассоциируются с представлениями языковых знаков или акустических образов, служащих для выражения понятий. Само говорение (слушание) является фактом физиологического порядка. Когда понятие вызывает в мозгу акустический образ, то явление это носит психический характер. Таким образом, разделением акустического образа от объективного звука как физиологического процесса, Соссюр сам даёт себе основание "редуцировать" в феноменологическом смысле, науку об акустике и физиологию в тот момент, когда устанавливает науку о языке. Этот акустический образ Соссюр и называет обозначающим, но не для вещи, а для понятия. Акустический образ принадлежит, в этом случае, порядку радикально отличному от порядка реального звучания в мире. Акустический образ, структурированное появление голоса, "чувственной природы" оживлено и образовано "различанием"(differance).

Differance как откладывание присутствия непосредственно связано с тем, что языковой знак связывает не вещь и её название, а понятие и акустический образ. Это очень близко тому, что Э.Гуссерль назвал структурой гиле/ морфэ. Акустический образ, по Соссюру, "является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его "материальным", то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары - понятию, в общем более абстрактному."(15,99) Акустический образ - звук воображаемый и интендированный. Психический характер образов обнаруживается в том, что не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять, например, стихотворный отрывок. Бесспорно, что понятие "психического образа" у Соссюра определяется согласно до-феноменологической психологии воображения, то есть в русле ментализма. И здесь для Деррида гуссерлевская поправка крайне важна. Реальный компонент жизненного переживания, гиле-морфическая структура не является реальностью. Так же как содержание образа не принадлежит интенциональному объекту, так и гиле-морфическая структура не принадлежит реально ни миру, ни жизненному переживанию, а является нереальным компонентом жизненного переживания. Психический образ, о котором говорит Соссюр, не должен быть внутренней реальностью, копирующей внешнюю реальность. Именно Гуссерль показал каким образом феноменология должна преодолевать натуралистическую оппозицию "внутреннего" и "внешнего" опыта. Голос Гуссерлем рассматривается не в системе эмпирического голоса, а в феноменологической системе, где ничего чуждого материалу обозначающего не вводится. Исходя из этого, становится понятным почему сущность фонемы не может быть обнаружена в дискурсе физио-психо-фонетической естественной науки.

Различные тексты и системы следов могут возникать только благодаря этому отпечатку. Неслышимая разница между "миром" и "жизненным переживанием" является условием всех других различений и следов. Эта разница и есть уже след. След абсолютным образом "предшествует" всей психологической проблематики, касающейся значения абсолютного присутствия. Cлед является как ясным означиванием, так и тёмной энергией. Не существует метафизического понятия, которое способно его описать. А если он всегда предшествует как региону интеллигибельного, так и региону чувственного, если он предшествует равно как звуку, так и свету, то тогда какой смысл в установлении "естественной" иерархии между, например, акустическим отпечатком и визуальным (графическим) отпечатком ? Графический образ не видим, а акустический образ не слышим. Разница между элементами голоса остаётся неслышимой. Разница между элементами письма остаётся невидимой.

Соссюр пишет: "вопрос об органах речи - вопрос второстепенный в проблеме речевой деятельности. Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под членораздельной речью. По латыни articulus означает "составная часть", "членение"; в отношении речевой деятельности членораздельность может означать либо членение звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на значимые единицы... Придерживаясь этого второго определения, мы могли бы сказать, что естественной для человека является не речевая деятельность как говорение, а способность создавать язык, то есть систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям."(15,48-49) Это означает, что идея "психического отпечатка" связана у Соссюра с идеей артикуляции. Этот "отпечаток", для Деррида, означает изначальную пассивность речи. Эта пассивность связана с отношением к прошлому, всегда-уже-там, а принцип присутствия здесь не задействован. Эта невозможность восстановления абсолютной полноты и ясности изначального присутствия, отсылает нас к прошлому. Именно это философ и называет "следом". Логос изначально отпечатан и этот штамп является письменным ресурсом языка.

Понятие "опространствования". Движение означивания возможно только если каждый, так называемый, присутствующий элемент, элемент, появляющийся на сцене присутствия, связан с чем-то другим, нежели он сам, удерживая за счет этого внутри себя метку прошлого элемента, подпорчивая меткой этого отношения свою связь с будущим элементом. Этот след не в меньшей степени связан с тем, что называется будущим, чем с прошлым и конституирует то, что называется настоящим за счет отношения к тому, что не присутствует, чего не существует абсолютным образом ни как прошлого или будущего в качестве модуса настоящего. Интервал должен отделять присутствующее от того, чего нет для того, чтобы присутствующее было самим собой. Однако, этот интервал, который конституирует присутствие, должен разделять собой присутствующее и разделять все, что мыслится на основе присутствия в нашем метафизическом языке. В прцессе самого конституирования, в момент разделения этот интервал Деррида называет опространствованием, становлением пространства временем и становление времени пространством (замедление, откладывание, резервирование). Это конституирование присутствующего как "изначальный" синтез меток или следов ретенций и протенций Деррида и назвал differance или архэ-письмо.

По Соссюру, пассивность речи, прежде всего, проявляется в её взаимоотношении с языком. Взаимоотношение между пассивностью и разницей не может отличаться от отношения между бессознательным языка и опространствованием, которое определяет источник сигнификации. Именно поэтому язык есть форма, а не субстанция, ибо в языке существует только разница. Опространствование ( заметим, что это слово подразумевает артикуляцию пространства и времени, становление пространством времени и становление временем пространства ) никогда не воспринимаемо, не присутствует и является бессознательным. Архэ-письмо как опространствование не может случиться как таковое в пределах опыта присутствия. Его феноменология невозможна. Опространствование является образом ничто; оно не может являться знаком, потому что не имеет обозначаемого, референта; оно есть всегда само отсутствие. Опространствование есть обозначающее пустоты ( пауза, пунктуация, интервал ) как отсутствующего присутствия. Опространствование отмечает смерть времени. Возможно, именно это понятие даёт возможность понять гипотезу Фрейда о сравнимости сновидений с иероглифическим, а не фонетическим письмом. Это же объясняет то, почему язык, по Соссюру, не является деятельностью говорящего: "язык - это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда не предполагает преднамеренности и сознательно в нем проводится лишь классифицирующая деятельность."(15,52)

Опространствование как письмо есть становление отсутствием, становление бессознательным. Это становление не затрагивает субъекта. Оно лишь указывает на взаимоотношение субъекта со своей собственной смертью. Опространствование отвечает за линию разрыва внутри сферы бессознательного. Сигнификация производится внутри этой полой, пустотелой разницы, внутри прерывности и дискретности. Опространствование - "brisure" языка как письма. "Brisure" - слово, позаимствованное Деррида у Роджера Лапортэ, который вводит его для обозначения разницы и артикуляции. Оно означает стык, шов, место соединения, а, с другой стороны, - брешь, разрыв, раскол, излом, трещину. "Brisure" отмечает невозможность того, чтобы знак, единство обозначаемого и обозначающего, был произведен внутри абсолютного присутствия. Именно по этой причине Деррида стремится отвергнуть идею полной, непрерывной, не дискретной речи.

Вводя "опространствование", Деррида намекает на освобождение лингвистики от фонологизма. Уже Р.Якобсон подчёркивал, что лингвистический анализ всё же пытается свести устную речь к конечным сериям элементарных информационных единиц. Эти конечные и дискретные единицы выстраиваются в связки, называемыми "фонемами", которые, в свою очередь, выстраиваются в определенные последовательности. Таким образом, форма в языке имеет гранулярную структуру и сводится к квантовому описанию.

Архэ-письмо и обуславливает место рождения той "узурпации" речи письмом, о которой заявляли Платон и Соссюр. След, открывающий всякую изначальную экстериорность, знаменующий таинственное отношение всего живого к его Другому, внутреннего к внешнему, может быть назван опространствованием. След как архэ-феномен "памяти" должен мыслиться до всяческого противопоставления природы и культуры. Всякая сигнификация уже a priori вписана, вне зависимости от того начертана она или нет.

Хайдеггер - Деррида. Здесь было бы уместным вспомнить основную тему лекции "Язык" М.Хайдеггера. В этом эссе немецкий философ не останавливается на тезисе, связанном с лингвистическим имманентизмом: "Die Sprache ist: Sprache"("Язык есть язык") Хайдеггер обращает внимание на понятие Riss ("трещина"), которое он обнаруживает в поэме Г.Тракля. У поэта это понятие является метафорой "боли","страдания". Боль - двойственна; она есть разрыв, излом, но, с другой стороны, она же и сближает, соединяет разрываемые части организма. Боль есть дифференция. Несмотря на характеристику "разрыва", "трещины" как боли, здесь уже отсутствует поворот к Dasein, и уж тем более "боль" не представляется, в данном случае, антропологически. "Трещина" у Хайдеггера указывает на соединение мира и вещей, игру света и тьмы, присутствия и отсутствия. Язык, как свершение истины, свершается как присвоение ("Ereignis") разного, которое совершается в полном молчании. Вместо "язык есть язык" и "язык говорит"( die Sprache Spricht ) - "язык говорит звонящей тишиной". Трещина, раскол, разрыв у Хайдеггера обозначается как Unter-Schied: сердцевина, близость, которая предохраняет разделение, которая одновременно отделяет и собирает вместе. Понятия Хайдеггера характеризуют особый внутренний спор, "тяжбу" между разъединением и объединением.

В эссе "Путь к языку" язык не просто говорит "звонящей тишиной", а "язык как говорение есть модус присвоения ("das Ereigen"). И, наконец, "сущностное бытие языка - Говорение как Показывание" ( " Das Wesende der Sprache ist die Sage als die Zeige") Движущей силой языка ("das Regende") является "присвоение", на нем покоится сущность ("Wesen") языка. Язык есть дом Бытия, ибо язык как модус Говорения есть модус присвоения. Присвоение присваивает человека и сущее в их сущностной совместности ("ihr wesenhaftes Zusammen"). Присвоение - то, что гарантирует такую вещь как "есть"; оно лежит в основании "открытости", гарантируя присутствие ( то, что традиционно называлось данностью). Вещи становятся доступны человеку, ибо язык присваивает их друг другу, показывает вещи, находящиеся за его пределами. Мы не господствуем над языком, а язык управляет нами. Мы должны только ожидать когда язык покажет нам то, что он пожелает показать. Язык удерживает нас в процессе присвоения. Естественно, что мы никогда не сможем достичь и понять сущность языка, наше отношение с языком, а, следовательно, с миром и вещами, является судьбаносным.

Обращаясь к Хайдеггеру "Бытия и времени", нужно отметить, что говоря о бытии, философ говорил о нём как о "трансцендентальном обозначаемом". С одной стороны, всё что его обозначает не может его исчерпать, оно не сводится ни к одному обозначающему, а делает их возможными, открывая, тем самым, историю Логоса; однако же, с другой стороны, бытие само существует за счёт Логоса и не может мыслиться за его пределами. С одной стороны, мышление подчиняется голосу бытия. Слово "бытие" существует как неразрушимое единство обозначаемого и голоса. Хайдеггер полагает, что это слово и слова, обозначающие смысл бытия, являются "изначальными словами", трансцендентальными словами. Хайдеггер указывал, что смысл бытия не есть ни слово "бытие", ни понятие. Как таковое слово "бытие" предпонимаемо во всех языках, что и позволяет открыть вопрос о смысле бытия за пределами всех региональных онтологий и метафизик. С другой стороны, смысл бытия есть ничто за пределами языка, он связан не с отдельным словом, а со словом вообще.

Хайдеггер отмечал, что существует "голос бытия", который является молчаливым, бессловесным, изначально не-фонетическим. Голос источника не слышиться. В терминологии Деррида, бытие - неслышимый след. В этом заключался мощный философский прорыв, прорыв фундаментальной онтологии за пределы онтической, региональной лингвистической области. Смысл бытия есть ничто за пределами языка и слов; он связан не с какой-либо отдельной системой языка, а - с возможностью слова вообще. Возникает разрыв между смыслом бытия и словом, между смыслом и голосом, "голосом бытия" и "фонетическим голосом". Для Деррида Хайдеггер находится в двойственном отношении к логоцентризму и метафизике присутствия. Он одновременно располагается внутри и за её пределами. И эти два момента трудно разделимы. Для Хайдеггера смысл бытия не есть просто "обозначаемое", то есть для него бытие избегает движения знака. И это может быть понято в качестве повторения классической традиции. Но здесь же обнаруживается и подозрительное отношение к традиции означивания, где знак выступает как единство обозначающего и обозначаемого.

Хайдеггер постоянно подчёркивает, что бытие таинственно и в момент присутствия уединяется, прячется и без этого притворства не существовало бы самой истории бытия. Именно истории и истории бытия. Хайдеггер настаивает, что бытие существует в качестве истории только через Логос и нет ничего запредельного Логосу, а потому разница между обозначаемым и обозначающим есть ничто. Хотя бытие и избегает движения знака, оно, тем не менее, не есть нечто "первичное", "априорное", "трансцендентальное" в кантовском или гуссерлевском смысле этого слова. Хайдеггер периодически напоминает, что "бытие" как оно мыслилось в своих общих синтаксических и лексических формах внутри лингвистики и западной метафизики, не есть изначальное и ни к чему не сводимое обозначаемое, а оно укоренено в системе языка, которая исторична. Тем не менее, привилегированное положение формы "есть" третьего лица, единственного числа, настоящего времени, изъявительного наклонения в метафизике, ориентированной на присутствие, непреложно. Вопрос об источнике этого господства не сводится к выделению какого-либо особого обозначаемого, а ведет к вопросу о конституирующих возможностях нашей истории. Как полагает Деррида, с помощью хайдеггеровского вопроса о смысле бытия можно двигаться как в пределах, так и за пределами онто-теологии. Тем не менее, Деррида обнаруживает, что в текстах Хайдеггера слово "бытие" всё же является главным словом. Всё ж таки любое понятие у него может что-либо "означать", если уже существует ответ на вопрос о бытии. Бытие всё же выступает в качестве трансцендентального обозначаемого, а ситуация, в которой обозначаемое господствует и управляет, уже является теологической. Целью философствования Хайдеггера является восстановление памяти об этом свободном и управляющим всем обозначаемом, открытие в языках изначальных слов за счёт вслушивания в них. Это Деррида назвал "хайдеггеровской надеждой", которая свидетельствует о тоске и ностальгии по утраченному присутствию. Ностальгия по одновременности порядка означающего и означаемого, надежда на то, что знак выдвигает к присутствию означаемое. Отношение референции работает не на принципе идентичности или гомогенности между обоими компонентами знака, а на принципе различания (differance). Знак отмечает место различания. Структура знака всегда определена следом другого, которое всегда отсутствует и откладывается во времени. Деррида предполагает, что не вопрос о бытии открывает возможность мышления, а её открывает никогда неискоренимая дифференция.

Крайне показательна небольшая работа М.Хайдегегра "Вопрос о бытии" ( Zur Seinsfrage ), представляющая собой письмо к Эрнсту Юнгеру. Для того чтобы акт мышления состоялся, вопрос о бытии всегда должен быть предпонимаем. Поскольку вопрос о бытии предшествует мышлению, он не может быть ответом на вопрос в форме "что есть ? " (бытие) Эта возможность бытия предоставляется человеку, чтобы он мог сказать "я есть", не ссылаясь на "вы есть", "они есть". Человеческое бытие есть место, зона, где этот особый вопрос вступает в свою силу, но это - не индивидуальное бытие, а Da-Sein - просто-здесь-бытие как принцип, включающий и вопрос и ответ. В данной работе Хайдеггер ставит вопрос о том как писать слово Sein и каким образом оно может читаться. Как вывести на свет сущего это слово, чтобы не утратить его сущностного качества. Ведь бытие не соотносимо со словом, с его звуковым или графическим образом. Необходимо чтобы бытие ( не слово "Sein", а само бытие) смогло бы проявиться в материи письма, не утратив своего уникального смысла. Хайдеггер вводит бытие в текст посредством операции графического зачёркивания за счёт которого слово "Sein" переводится в бытийное измерение. Мы имеем здесь не слово "Sein", которое подчиняется субъект-предикативной логике языка, а здесь появляется Sein. Это слово вычёркивается, ибо оно неточно, но оно остаётся разборчивым и читаемым. Несмотря на то, что оно неточно, мы вынуждены его использовать, мы обречены работать с ресурсами прежнего языка, которым мы владеем и который владеет нами ( измышление новых слов - забвение проблемы или утрата веры в её решение ). Перечёркивание линиями не просто выступает в качестве негативного знака, а указывает на то, что мышление человека находится под какой-то изначальной властью и господством. У Хайдеггера данный графический знак приобретает иное измерение, он исчезает как знак бытия, ибо теперь само бытие не нуждается в слове "Sein", чтобы освидетельствовать себя в тексте. Эта процедура вычёркивания дифференцирует слово "Sein" и бытие как оно есть, то есть различает онтическое и онтологическое. Присутствие трансцендентального стирается, но остаётся в то же время разборчивым. Смысл бытия есть особый неслышимый означивающий след, который показывает, что внутри онтически-онтологической разницы не существует единовременного движения. Если у Хайдегера перечеркнутое бытие указывает на неотчетливое присутствие, то перечеркнутый след Деррида является меткой отсутствия присутствия, утратой источника мысли и опыта, всегда уже отсутствием присутствия, утратой источника, который является источником мышления и опыта. Деррида отказывается говорить об особом типе и структуре "опыта", связанном со "следом". "Что касается понятия опыта, то оно здесь наиболее не уместно. Подобно всем понятиям, о которых я говорю, оно принадлежит истории метафизики, и мы можем использовать его только "под стертым местом"(sous rature). "Опыт" всегда указывает на отношение с настоящим (присутствием), независимо от того имеет ли это отношение форму осознанности или не имеет. И все же мы должны за счет особой разновидности искажения и раздора, которым вынужден подвергаться дискурс, исчерпать ресурсы понятия "опыта" до достижения его конечного основания и ради того, чтобы достичь за счет деконструкции его конечного основания. Это единственный способ избежать в одно и то же время "эмпирической" и "наивной" критики опыта."(19,60) У Хайдеггера ценность трансцендентального источника должна быть с необходимостью ощутима до того как он будет стёрт. След у Деррида - не просто исчезновение источника, а означает, что источник никогда не исчезает, он никогда не определяется, за исключением как посредством не-источника.

Подобную операцию, который предпринял Хайдеггер, Деррида предпринимает к понятию и "письма", и "следа". Он называет её операцией "sous rature", характеризующей всю атмосферу мысли Деррида и специфику его метода. Грамматология - наука "sous rature", а "gramme" является именем упомянутого знака. Структура "gramme" - знак "под уничтоженным местом", сохраненный и стертый одновременно.

Проблема присутствия-отсутствия следа, которая заключает в себе проблемы буквы и духа, души и тела, не должна интерпретироваться с точки зрения двойственности, а, скорее, - с позиции игры ( поскольку "двойственность" связана с логикой присутствия ). Все виды дуализма - теории бессмертия души, также как и монизм, спиритуализм, материализм, диалектика являются уникальными метафизическими темами, история которой была связана с попыткой уничтожения следа. Подчинение следа принципу присутствия проявилось в концепции Логоса. Письмо было уничтожено в тот момент, когда речь "грезила" о своей неограниченной полноте. Все эти жесты были необходимы онто-теологии, определяющей "археологическое и эсхатологическое значения бытия как присутствия, как паруссии, жизни без различания: иное имя для смерти, исторической метонимии, в которой имя Бога содержало смерть под расписку."(19,71) Только инфинитистская метафизика, только бесконечное бытие способно редуцировать разницу в присутствии. В этом случае имя Бога, особенно в границах классического рационализма, именует саму неразличенность. Спиноза говорил о понимании Бога как бесконечного модуса божественной субстанции. Логос как сублимация следа (гегелевское "Aufhebung") является теологическим. Данная эпоха достигает своей вершины в гегелевской теологии абсолютного понятия как Логоса. Все эти метафизические импульсы были заимствованы и лингвистикой, поскольку наука не могла их избежать.

Современное понятие знака остаётся связанным с историей классической онтологии. Соссюровское различение на обозначаемое и обозначающее впервые возникает в логике стоиков. Signatum всегда относится к res как к своему референту, сущности сотворенной или, во всяком случае, уже изначально помысленной и высказанной в вечном присутствии божественного Логоса, в его дыхании. Signatum имеет непосредственную связь с божественным Логосом, который мыслит его внутри своего присутствия, а не воспринимает его наподобие следа. Но, и для Соссюра, обозначаемому вовсе не нужно обозначающее для того, чтобы быть тем, что оно есть. Оно не воспринимает его в качестве следа. Таким образом, идея знака должна быть подвержена деконструкции. След должен воздействовать на всю целостность знака с его обеих сторон. Теперь уже обозначаемое является изначальным следом, то есть уже всегда находится в позиции обозначающего. Поэтому именно в письме метафизика Логоса, сознания и присутствия должна обнаружить, как говорит Деррида, "свою смерть и свой же ресурс."( 19,73)

Серьёзной критике Деррида подвергает и метафизическую концепцию времени. Ф.Соссюр предлагает целую теорию "линейного характера означающего". "Означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков... Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение - это линия."(15,103) В этом случае может быть поставлено под вопрос не соссюровское утверждение о темпоральной сущности дискурса, а понятие времени, которое определяет его анализ. Это понятие, вырастающее из сущности западной истории, связывает всю историю мира и языка. Понятие времени мыслилось с точки зрения пространственного движения, воспринималась как линейная последовательность. Эта концепция господствовала со времен "Физики" Аристотеля и вплоть до гегелевской "Логики". Время принимает форму пространства. Так же как мы мыслим вещи расположенными друг возле друга в пространстве, также мы мыслим и их состояния, сменяющими друг друга во времени. Смену состояний вещи мы мыслим с помощью идеи пространства, а говоря о последовательности её состояний мы воображаем растянутую линию, которая является пространственной фигурой. Произвольным интеллектуальным усилием мы членим наше прошлое и мыслим каждое его состояние как имеющее строго определенное начало и конец. Линия является недостижимой идеальной моделью для фонологизма. Графический "реализм" Соссюра был связан с общераспространенным пониманием временности ( гомогенностью, преобладанием формы "сейчас" и кругового непрерывного движения). Линия, по мнению Деррида, парализует и редуцирует историю, ибо для неё характерна одновременность, координирующая и связывающая две абсолютные точки присутствия. Линейное письмо является хранителем коллективной памяти. Линейное изложение мысли было связано с возникновением техники и идеологии. Как полагает Деррида, хранение интеллектуальных продуктов не должно мыслиться больше в понятиях книги. Огромная "библиотека" с электронной системой отбора будет мгновенно перебирать и восстанавливать информацию. Конец линейного письма - конец книги. Однако, Деррида дает очень важное уточнение:"Но было бы ошибочным сделать вывод о смерти книги и рождении письма, исходя только из того, что озаглавлено: "Конец Книги и Начало Письма". Одной страницей раньше перед этой главой, которое носит это заглавие, разграничение устанавливается между границей и концом. То, что содержится внутри демаркационной линии может продолжаться бесконечно. Если нельзя просто прочитать заглавие, то это означает как раз то, что конец книги и начало письма не имеют места. Глава показывает только то, что письмо не начинается. Именно на основе письма, если она может здесь, можно поставить под вопрос поиск arche, абсолютного начала, истока. Таким образом, письмо также не может начинаться, как и книга заканчиваться..."(1,84) Начиная писать без линии, мы начнём также перечитывать прошлое письмо в соответствии с иной организацией пространства. Поскольку мы начинаем по-иному писать, то мы будем и по-другому перечитывать. Именно поэтому проблема чтения выдвигается в качестве передовой линии науки. Как считает Деррида то, что представляет сегодня предмет мысли не может быть написано в соответствии с линией и книгой.

Давая некоторые итоговые размышления по поводу своего изначального замысла, Деррида утверждает: "не существовало ни проблемы противопоставления графоцентризма логоцентризму, ни, в принципе, противопоставления какого-либо центра любому другому центру. Грамматология не является защитой и иллюстрацией грамматологии. И даже менее всего реабилитацией того, что всегда называлось письмом.(...) Грамматология является заглавием вопроса: вопроса о необходимости науки о письме, об условиях, которые делают его возможным, о критической работе, которая должна открыть свое поле и преодолеть эпистемологические препятствия; но это также вопрос о пределах этой науки. И эти пределы, на которых я настаиваю не меньше, также являются тем классическим понятием науки, чьи проекты, концепции и нормы фундаментально и систематически связаны с метафизикой."(1,83)